Moved by a sudden thought, I bent down and tried to pluck a daisy which was growing at my feet. The stalk wouldn't break. I tried to twist it, but it wouldn't twist. I tugged till the sweat stood out on my forehead and I had lost most of the skin off my hands. The little flower was hard, not like wood or even like iron, but like diamond. «I don't like it! I don't like it», screamed a voice, «It gives me the pip!» One of the ghosts had darted past me, back into the bus.

Школьный обед, пальцы в яблочном соке — Хель методично прожёвывает зелёную шкурку и слизывает кисловатые капли; на столе перед ней третья часть «Космической трилогии» (Могенсен слишком увлеклась дословным выписыванием цитат, и библиотечный срок подходит к концу). Время от времени Хель отвлекается и возит по блокнотному листу ручкой — с обратной стороны отрывки из «Мерзейшей мощи», тщательно сложенные в ряд тезисов. Время от времени Хель морщится: ей кажется, что она что-то упускает из виду, оставляя нераздаганные отсылки назойливым фоновым шумом.

Недалеко от дома — три поворота направо, подвальный магазинчик — продаётся, наверное, лучший хлеб в Лост Спрингс: раз в неделю (сегодня) Хель заходит туда за булочками с корицей, которые уплетает прямо на месте. Телефон отзывается бурчащей вибрацией, напоминая о скором дне рождении тёти Райли («зови меня просто Райли»); Хель уже придумала, что подарить, и даже скопила немного денег. Ей нравится Райли: когда Хель пошла в школу, она подарила ей иллюстрированные «Хроники Нарнии» — мать почему-то была недовольна, потому читала Хель по ночам. Магда, наверное, опять переборщит с всего-то одной бутылочкой вина, если вообще пойдёт и не запретит выходить из дома — в последние месяцы она возвращается после работы и до глубокой ночи сидит на кухне, выкуривая сигареты одну за одной и прислушиваясь ко всем окружающим звукам, сдобренным порцией виски. Иногда Магде кажется, что вокруг слишком тихо, потому она начинает кричать — чаще всего на Хель. Иногда Магде кажется, что этого недостаточно, потому она начинает раздавать оплеухи — чаще всего Хель.

Хель ощущает душный стыд, Хель ощущает себя обузой (так говорит Магда, не умеющая прощать исчезнувших мужчин и цепляющаяся кривоватыми пальцами за любые обрывки прошлого); Хель нервничает, краснеет, пытается набрать побольше воздуха, кусает щёки изнутри, коротко стрижёт ногти — не избавилась от дурной привычки, пальцы покрасневшие и на следующий день ноют и зудят — возвращается в это состояние каждый раз, когда мать отчитывает её за провинность. Почему позже вернулась? (Магда знает расписание почти наизусть) Кто научил тебя такой наглости? (Магда знает всех её приятелей) Что за отсутствующее лицо? (Магда говорит: будь мягче, спокойнее, улыбайся, убери чёлку со лба) Что ты там делаешь? (Магда не любит, когда дверь в комнату Хель закрыта)
Когда отступают стыд и неловкость, приходит злость. Хель думает: если бы Магда могла, она бы запретила испытывать злость. И задавать вопросы.

В октябре пальцы начинают неметь, если долго бродить без цели; в осеннем пальто Хель нет карманов, потому она стягивает рукава свитера пониже и отправляется пешком до озера. Всё вокруг шелестит, шепчется — металлическое осеннее небо остро и режет глаза — всё вокруг, верит Хель, живо и находится в движении. Лениво плывущие свинцовые тучи, липнущие ржавые листья, даже бетонные бока домов и свистящий влажный ветер — Хель воображает, что они разговаривают (на недоступном языке) и на каком-то ином, закрытом пока уровне живы. А к тому, что живо, нужно относиться с уважением.
У Льюиса в «Расторжении брака» природа беспощадна к бесплотным путникам: трава им режет ноги, воздух давит на грудную клетку, а листья и цветы неподъёмны; Хель, переворачивая страницу, смотрит на крошечные проступающие капли крови — порезалась о бумагу.

The grass, hard as diamonds to my unsubstantial feet, made me feel as if I were walking on wrinkled rock, and I suffered pains like those of the mermaid in Hans Andersen. A bird ran across in front of me and I envied it. It belonged to that country and was as real as the grass. It could bend the stalks and spatter itself with the dew.

Хель ощущает душный стыд, когда думает о том, что (возможно) тот бог, что заточён в церкви и голове Магды, несколько извращён. Или же извращена она, раз не находит его в церкви и дома (или он не откликается на её зов). Бог точно проглядывает в отблесках солнца, гуляющего по янтарным шарикам, в старых фотографиях родителей, в вечернем стакане молока, в рябом отражении луж и в центах, подброшенных бездомному; этот бог не отнимает твою самостоятельность и не выводит на каждодневный суд, не скорбит по тебе и не роняет кровавые слёзы.
Проводя воскресные часы в церкви, Хель не понимает, какому богу молится — и кается ли вообще. Правильно ли, искренне ли, уместно? Шарики слов, что выкатываются изо рта, вызывают приступ тошноты — от самой себя противно, вязко, неподобающе — «ты даже покаяться не можешь»; по вечерам челюсти болезненно ноют — в церкви Хель непроизвольно сжимает их так, что зубы поскрипывают. Пространство церкви ограничено прямыми: прямая спинки стула, прямая сведённых губ, прямая свода, прямая креста, прямая алтаря — бесчисленность прямых, и все острые, как нож в груди Петра Веронского.

Один из детских страхов Хель — превратиться в Сьюзан: Сьюзан, запятнанную помадой, любовью к мальчишкам и нейлоновым чулкам, Сьюзан не достойную возвращения в Нарнию, Сьюзан-предательницу. Хель точно никогда такой не станет.
Магда бы сказала, что для этого нужно выполнить ряд условий. Хель начинает казаться, что правила и догмы вырисовывает не рука бога, не церковь-посредник, не святые писания, не личные моральные ориентиры, но Магда.
Пока развоплощается детская кротость и та мягкая святость, окружающая детей, Хель думает, что голова у неё злая, нехорошая.

Хель улыбается, когда Майкл говорит о перенесении собрания их дискуссионного кружка на сегодня (домой можно прийти позже), говорит, что ей нужно ненадолго отойти (позвонить матери с предупреждением и выслушать гадостливый монолог — когда Моргенсен кладёт трубку, на экране высвечивается время разговора — 7:46), и возвращается с несколько смазанным добродушием. На перерыве заглядывает в библиотеку и сдаёт прочитанные книги, продлевая срок «Мерзейшей мощи»; миссис Абернати выдаёт дежурную похвалу пунктуальности и читательский билет.
Хель думает о том, что было бы здорово заниматься филологией или философией — всем, чем можно исследовать связь слова и божественного — она пока не очень понимает, как функционирует наука слова, но какой-то важной частью сознания осознаёт, что это будет правильно. Действительно здорово.