Юра.
Звук этого имени вызывает у меня частую, неконтролируемую дрожь. Я стараюсь как можно реже включать русские каналы и утешаю не утешаю себя мыслью, что, живи я в России, избегать его имени было бы гораздо сложнее, хотя... Здесь никто не говорит его правильно, даже сам он не раз ломал себе язык, пытаясь сказать собственное имя так, как оно звучит на самом деле.
Это имя здесь, на этой грани земного шара, звучит как мурлыканье. В сравнении с этим то, как называл его я, было больше похоже на наждак, но ему нравилось, я знаю, что ему нравилось.
Боже, я так скучаю.
От одного упоминания его имени темнеет в глазах, я все еще думаю по старой памяти, что он ждет меня дома, все еще думаю, что он напишет посреди пары какое-нибудь сообщение, из-за которого мне придется все остальное время прятать глаза от студентов и на всех парах мчаться домой, как только занятия закончатся. По старой памяти вспоминаю его ухмылку, его блестящие глаза, во старой памяти вспоминаю его руки и его смех, вспоминаю и трясу головой, как собака, пытаясь избавиться от этих мыслей.
Пожалуйста.
Я не хочу, чтобы он отпускал меня. Лучше и легче отношений у меня никогда не были, лучшего человека в моей жизни не было и не будет. Он не отпускает меня, держит мое сердце в своих тлеющих руках, и оно тлеет вместе с ним, покрывается пленкой и холодеет. Каждую ночь я ворочаюсь, неспособный заснуть, и думаю, каково ему там.
И осекаюсь, потому что не знаю, где.
Если бы боль была видна физически, на мне висели бы сотни мешков с пылью. Горе давит меня, горе прижимает меня ближе к земле, к нему ближе, я не переживу этого одиночества, я просто не могу жить без него. Я говорил ему это не раз, он извинялся, извинялся, потому что ему придется оставить меня, и это не его выбор. Не мой. Вообще ничей. Просто так случилось.
Я ошалело моргаю, и на обратной стороне моих век появляется его образ - истощенный, иссушенный, слабый настолько, что поднять руку для него сложнее, чем для меня - передвинуть машину. Улыбается и говорит, что рад видеть меня, кашляет надрывно, надсадно, и отворачивается, когда видит в моих глазах слезы. Извиняется. Снова и снова, извиняется, я падаю на колени перед ним, прижимаюсь щекой к его холодным, тонким пальцам, и говорю, что я не смогу жить без него. Я не смогу, не смогу, не смо-
Гулять с собаками с каждым днем все сложнее, это ведь были его, наши собаки, он в них души не чаял, приучил меня к этим пушистым маленьким тварям, я хотел раздать их сразу же, но не смог. Я засиживаюсь на работе допоздна, за компьютером допоздна, влез в лонгитюдное исследование, черт его дери, а они смотрят на меня своими глупыми глазами, на меня и на дверь, и снова, а у меня не хватает смелости казать, что он не вернется. У меня не хватает смелости сказать это вслух, признаться в этом самому себе, я видел его в гробу, моего бедного, несчастного Юру, исстрадавшегося, иссушенного, помню, как исступленно он бормотал мне в губы, что любит меня и что хочет быть со мной, помню, как я впервые переступил порог его дома, помню нашу свадьбу и его счастливое лицо, помню
Помню, конечно, о завтрашней встрече, в ежедневнике все записано, я теперь все время что-то туда записываю, останавливаю руку каждый раз, как она собирается записать или зарисовать что-то лишнее, что-то, касающееся его, стараюсь останавливать себя, стараюсь переждать, пережить эту ступень горя и тоски, понимаю, что нельзя на ней останавливаться, я все эти блядские ступени наизусть знаю, я видел людей, у которых погибли близкие, видел, как им помогали, и как они избавлялись от этого.
Проблема только в том, что я не хочу. Не хочу справляться, не хочу избавляться, не хочу, чтобы мне помогали, я не хочу забывать его или делать вид, будто его смерть не вырвала жизнь из меня. Я не хочу жить в этом мире без него, но раз за разом встаю с постели, отправляюсь на работу и возвращаюсь с нее, гуляю с собаками, ложусь спать обратно, гоню от себя мысли о нем, не убирая совместные фотографии, не убирая его вещи из шкафа, падая на подкашивающихся коленях перед его любимым креслом и вечера проводя, бездумно поглаживая его твидовую поверхность.
Бездумно живу дальше, не задумываюсь о том, что будет, встречаюсь с его отцом раз в неделю, чтобы пропустить по паре кружек пива и разойтись - молча. Я не думаю, что ему легче или сложнее, я вижу, что он не убит, я убит, я поражен в сердце, в мозг, в ключицу, я весь изрешечен пулями неумолимой реальности, в моем лбу дыра размером с атлантический океан, и все, что я слышу - это ветер.
Все, что я слышу - это его голос.
Даже если бы я мог избавиться от этого, я бы не захотел.