¿viva la gloria? (little girl) green day / trainwreck banks / fur-lined how to destroy angels / addict with a pen twenty one pilots / mama my chemical romance

дэнни говорит, что я похожа на ежа.
склоняет голову набок, рассматривает меня так, как будто еще не изучил насквозь, и говорит, — тебе нужно расслабиться, солнышко.
я хочу сказать ему, чтобы он катился к черту, но это будет слишком грустной иронией, чтобы даже пытаться. вместо этого я, конечно, киваю и бросаю на него взгляд исподлобья. скрещиваю руки на груди. мать всегда говорила мне, что это защитная позиция. катись к черту, мам.
моя мать, конечно же, отправилась на небеса, когда умерла. самый далекий от того, чтобы укатиться к черту человек, которого я знаю. святая нэнси, человек, которого невозможно переспорить. попытаешься что-то сказать — будешь погребен под лавиной исключительно аргументированных доводов. постороннему наблюдателю может показаться, что она тебя вообще не слушает.
в конце концов все эти споры о том, как я не приспособлена к реальной жизни, мне надоели, и я свалила из этого маленького правильного мирка, в котором мы втроем с ней и братом существовали дружной, правильной, исключительно функциональной семьей. мы делали все друг для друга, никто не делал ничего на себя. все наши отношения были построены на взаимопомощи, уважении и тщательно подавляемой агрессии.
короче говоря, меня это заебало и я решила, что сама я проживу куда лучше. я всегда была маленьким эгоистичным дерьмом, в конце концов. никогда не ценила то, что она для меня делала.
зато посмотрите, куда меня это в итоге привело.
— эй, — говорит дэнни и щелкает у меня перед лицом пальцами. — хьюстон, прием? я говорю, что это будет весело. развеемся. может, даже ты перестанешь быть такой унылой мочалкой.
— кто-то же должен в этом блядском цирке, — ворчу я чуть ниже уровня слышимости, но до его слуха, конечно же, это долетает. он корчит в мою сторону не слишком удовлетворенную рожицу.
у себя в голове я называю его дэнни. зовут его, конечно, не так. дело в том, что он напоминает мне моего босса из тех бородатых времен, в которые у меня все еще была постоянная занятость. тот же крипотный оттенок дружелюбия, та же не сходящая с лица ухмылочка. даже приемы, похоже, взяты из одного учебника по тимбилдингу. короче говоря, это именно те боссы, которые просят вас называть их просто роб, или майк, или кэти, и потом с сияющим выражением лица говорят вам, что вы с ними обязательно подружитесь.
первым, что он мне сказал, было "сюрприз! у тебя все-таки есть душа. правда, ненадолго." дальше по списку было что-то в духе "я надеюсь, мы оба получим удовольствие от нашего сотрудничества." в результате он угрожает сдать меня какому-нибудь водному демону по пять раз на дню, дескать, там-то мое унылое ебальце оценят по достоинству.
в конечном итоге, все они — и святая нэнси, и босс, и дэнни, — хотели от меня одного и того же. хотят. я должна получать удовольствие от того, что происходит. радоваться каждой секунде драгоценного времени. быть благодарной за то, что мне так щедро и бескорыстно отсыпают.
но, как уже было сказано выше, с благодарностью и ее проявлениями у меня всегда были проблемы.
да и, честно говоря, мне не то чтобы было не наплевать, где мне находиться.

после того, как я послала нахер драгоценную матушку (восемнадцать лет от роду, мозгов нет, перспектив особых тоже, зато есть намертво вдроченная в голову идея о собственной исключительности), я по какой-то причине решила приехать в сиэтл и стать художницей. художницей не получилось. но сдохла я не с голоду и не через две недели после моего триумфального прибытия, о чем (иногда) до сих пор жалею. что у меня получилось, так это найти себе дерьмовую работу в круглосуточном волмарте и познакомиться с кучей абсолютно сомнительного народу. в том числе и с трэвисом.
в двух словах, трэвис был самым претенциозным ублюдком, которого вы в принципе можете встретить, как на том свете, так и на этом, и я, конечно же, въебалась в него с упорством несущегося поезда. трэвис просил всех называть его авраамом, искренне считал философию необходимой обществу наукой, и, разумеется, зарабатывал на жизнь, подторговывая разведенными спидами. знакомым он их продавал под видом просто спидов, а левым школьникам — под видом кокаина. других клиентов у трэвиса не было. это так, просто чтобы вы понимали, с чем мне приходилось иметь дело.
long story short, после полутора лет торчалова и не слишком качественной ебли под не слишком качественными веществами, трэвис решил наконец поверить в свою американскую мечту и утащить меня за собой. разумеется. в этот дивный новый мир (все заценили подъеб, хаха, продолжаем) мне не особо верилось, но делать со своей жизнью мне в принципе было особо нечего, так что я согласилась. ну и да, не поймите меня здесь неправильно. когда я говорю, что трэвис был претенциозным хуйлом, я подразумеваю, что в свою очередь была точно таким же. по части попыток в художественную ценность я его даже превзошла, мне кажется. и груз я из себя представляла в те времена достаточно мертвый.
представляю и сейчас, впрочем. как хорошо, что ни один из тех, на кого я себя умудрилась повесить, никогда особо и не рвался к какой-то охерительно великой цели.
в итоге всего этого театра драмы и комедии мы умудрились въебаться в очень серьезное дерьмо, которое ни одному из нас было не по зубам. к тому моменту, когда я это осознала, цитаты из хайдеггера меня успели слегонца подзаебать, так что в самый ответственный момент я сделала трэвису ручкой и отправилась на другой конец страны. солнечная калифорния приняла меня настолько же радостно, насколько в свое время это сделал сиэтл, а моему неудавшемуся ромео оставалось только сдохнуть в не очень чистых лапах не очень хороших ребят, и искупить этим все наши общие грехи (к чему он, раз уж на то пошло, всю жизнь так радостно стремился).
чего я, конечно же, не учла, так это феноменальной способности этого мудака вывернуться из любой ситуации.
и того, что его оскорбленное достоинство, подстегиваемое ресурсами как минимум одного мафиозного клана (и как, бля, этот мудак только умудрился), не успокоится, пока не увидит меня мертвой. предательство нужно смывать кровью или еще какая-то схожая патетичная мазня в духе его новых друзей, хрен его знает. честно говоря, задним числом я понимаю, что для сохранения собственной жопы мне достаточно было вернуться к нему, поваляться некоторое время у него в ногах, уверяя его в том, что он — лучшее, что со мной могло в принципе случиться, что я его недостойна, что он гений, святой, революционер духа и дальше по списку, а потом через полтора месяца тихонько и незаметно отчалить. все. но мне было двадцать лет и до усрачки страшно, что-то, отдаленно напоминающее мозги в моей голове начало прорастать куда позже, и, после очередного раза, когда мои (новые) коллеги мне сообщили, что меня ищет какой-то лысый татуированный шкаф, я нашла следующий по своей логичности выход из положения.
я заключила сделку с демоном.
да-да, знаю, охуительно умно с моей стороны.

первое, что я обычно чувствую утром — это глухой, отвратительный, вымораживающий стыд. липкое, противное чувство, как следы подсыхающей газировки на столе или кокаиновый налет на языке и зубах. я ворочаюсь из стороны в сторону, искренне надеясь на то, что по какой-то счастливой ошибке вселенной сегодня я проснулась не собой, не открываю глаза, не открываю глаза, не открываю глаза. я стала художницей. я выставляю свои работы в галерее, у меня есть настоящие друзья и здоровые, наполненные смыслом и взаимной поддержкой отношения. я ем на завтрак органический йогурт и поднимаю в своем творчестве актуальные социальные проблемы. я целостна, значима и совершенна, и после себя на этой захарканной планетке я оставлю после себя пусть не слишком заметный, но все-таки важный след.
потом потребность отлить перекрывает все остальные в пирамиде маслоу, я открываю глаза и оказываюсь один на один с охуительной реальностью собственной жизни.
— проснись и пой, солнышко! — на всю комнату оглашает дэнни своим отвратительно жизнерадостным тоном. лежащее рядом со мной в кровати тело что-то несогласно мычит в ответ.
— охуел? — я бросаю на него мрачный взгляд, не дожидаюсь ответа, отпихиваю его бедром на пути в туалет. его сахарное ебальце приобретает выражение искренней боли, которое не сползает, когда я возвращаюсь.
— я, может, из искренних побуждений, — начинает он, закидывая ноги на стол и стреляя последнюю сигарету из моей пачки. щелчок зажигалки, дым плывет по засаленной кухне, меня чуть ли не сгибает в приступе тошноты. уебок.
— ага, — говорю я. — доброе утро. если из искренних побуждений, то пожрать бы что-то лучше сделал.
он, конечно, меня полностью игнорирует, дирижируя сигаретой под непонятно откуда начавшую звучать прелюдию баха. я вроде бы как еще жива, так какого хрена моя жизнь уже успела превратиться в ад на земле?
— какого хрена ты такой злоебучий? — интересуюсь я в пространство уже кухни, не оборачиваясь. все равно он материализуется у меня за спиной рано или поздно, чтобы вставить очередную охуительно остроумную ремарку. да и вопрос, надо сказать, почти риторический. — я, конечно, не очень хорошо знаю правила, но мне казалось, что нам надо выждать, пока я сдохну, чтобы познакомиться поближе.
— я здесь только потому, что ты хочешь, чтобы я тут был, — я достаю из холодильника пачку дешевого, совершенно не органического, скорее всего просроченного йогурта, яростно втыкаю в нее ложку и разворачиваюсь к нему ровно вовремя, чтобы увидеть, как он пожимает плечами. — всего-то и дел. — сбивает пепел с сигареты в вазу с засохшей розой. — скорее всего, ты просто боишься одиночества, но при этом боишься окружать себя реальными людьми. и тебе нужен кто-то, кто расскажет, как тебе жить. ну, знаешь, вследствие твоей тотальной недолюбленности в детстве.
— я вызывала демона, а не ебучего психоаналитика, — огрызаюсь я после того, как мне удается не сплюнуть в раковину блевотный йогурт. тебе нужно жрать, аманда. хоть что-нибудь. так жри.
— это мир живых, детка, — резонно замечает он и бросает окурок в ту же вазу. — здесь у тебя есть все возможности избежать как моего влияния, так и моего появления. другое дело, пользуешься ли ты ими.
обмудок, конечно же, успевает дематериализоваться до того, как до него долетает моя банка с йогуртом. она ударяется об стену розоватым кисломолочным фейерверком. из спальни слышится еще один стон.
я вздыхаю и иду за тряпкой.

в какой-то момент я действительно пытаюсь, знаете. если быть предельно честной. я возвращаюсь в свою квартиру, открываю свою дверь с ее туго поддающимся замком, я хожу между комнатами, пытаясь вспомнить заново, как выглядит это место. в какой-то момент я завязываю. в какой-то момент я нахожу себе работу, заказчиков и друзей. даже влюбляюсь в девушку. даже начинаю с ней встречаться. в какой-то момент я покупаю себе огромный мольберт в коробке, которая блестит, как рождественский подарок, и думаю о том, что таких подарков мне не дарил еще никто и никогда. думаю о том, что теперь у меня есть эта возможность. та самая. стать художницей. немного практики, немного творческого самовыражения. у меня есть связи, у меня есть возможность, у меня есть все для того, чтобы этого добиться.
а через два дня после этого строго определенного момента дэнни поддерживает мои волосы, пока меня выворачивает желчью в и без того зарыганном туалете какого-то клуба.
— ты знаешь, — говорит он задумчиво, — это даже трогательно. в плане, у тебя есть эта охуительная возможность. власть, которая может поставить тебя над большинством людей. при должном усердии ты могла бы если не править этим ебаным мирком, то находиться где-то очень близко к этому. а вместо этого ты находишь себе бабу и покупаешь мольберт.
— я не хочу править миром, — я оседаю на грязный пол и пытаюсь продышаться. — я хочу настоящую жизнь. счастливую. я хочу.. блять. — я отмахиваюсь от него рукой. — ты все равно не поймешь.
— и как же дохуя ты для этого делаешь, дорогая, — говорит он, рассматривая меня с жалостливым интересом исследователя.
если он и остается для того, чтобы понаблюдать за тем, как я булькаю соплями, вою и расцарапываю собственные руки, то ему хватает такта на то, чтобы впоследствии об этом не упоминать.

умираю я в итоге от передоза и под четырнадцатый квартет шуберта. вас не тошнит от низкого пошиба этой печальной иронии? потому что меня да.

в следующий раз я его вижу уже в аду. потягиваясь по-кошачьи и предлагая мне стул, он интересуется, как там у меня сложилось с настоящей жизнью, и мне хочется выцарапать ему глазное яблоко. или два.
но, кому я вру, я никогда не была особо склонна к насилию.
— ты и сам все прекрасно знаешь, — говорю я и падаю на стул, скрещивая руки на груди. поднимаю на него глаза. — и что теперь?
— да ничего особенного, — отвечает он . — не отходи далеко, не делай ничего слишком, — на этом слова он одаряет меня многозначительным взглядом, — тупого. большую часть времени тут ебически скучно, но иногда бывает движуха. напомни мне как-нибудь провести для тебя экскурсию. и придумать тебе какое-нибудь применение.
— ну, могу предупредить сразу, — я смериваю его взглядом снизу вверх. он выглядит более трехмерным. реальным. менее.. человеческой формы, но все еще в ней. проще нарисовать, чем объяснить. со словами у меня всегда были странные отношения, — я хрестоматийно бесполезна. так что удачи с последним. искренне.
— о, солнышко, — он накрывает мою ладонь своей и смотрит на меня с искренним участием в своих оленьих глазищах. его лицо расслаивается и глитчит. я ежусь, но не пытаюсь одернуть руку. — ты думаешь, я об этом еще не успел догадаться?

ад как таковой очень сложно затолкать в рамки какого-то связного нарратива. пустые разговоры. время, липкое, как пятно подсыхающей газировки на столе. несколько десятков воспоминаний, во всей своей полноте и яркости прожитые по несколько миллионов, наверное раз. в аду время — это разменная монета, и у меня его было достаточно на то, чтобы переосмыслить свою жизнь. не очень-то саму по себе и осмысленную. не то чтобы мне хотелось этим заниматься, просто девять кругов не предоставляют особого разнообразия для деятельности. ты думаешь, думаешь, думаешь. в основном, испытываешь к себе отвращение.
в какой-то момент я поймала себя на том, что жду нашего с дэнни следующего разговора. что мне интересны эти диалоги и то, что в них обсуждается.
хотя, опять же, кому я вру? мне всегда было.
permanent jet lag.
please take me back.
до того, как я продала свою душу, я вообще мало задумывалась о ее существовании. возможно, мне стоило бы. какое это имеет значение сейчас? я уже сдохла.
так что дэнни говорит мне, что я похожа на ежа, и через полчаса или год отправляет меня паковать вещи. вещей у меня нет, если он, конечно, не имеет в виду мои бесконечные унылые сожаления.

inhuman sonic youth / after every party i die sneaker pimps / raise hell dorothy / always something cage the elephant / rest my chemistry interpol

в конечном итоге мы вырабатываем достаточно стабильные условия для общего загнивания. размеренные, я бы сказала. он жалуется на погоду, работу, недостатки человеческого существования, я закатываю глаза. он жалуется на то, как он устал и как скучно в этой дыре, я закатываю глаза. я не интересуюсь, чем он занимается в мое отсутствие, про мои удивительные приключения он знает и так.
на практике я чувствую себя нянькой капризной престарелой дивы, но опустим этот момент за его незначительностью.
— ты любишь меня? — как-то раз интересуется у меня дэнни. я только что вернулась домой после недельного марафона и, по ощущениям, оргии, и я смотрю на него несколько охуевше.
— you literally own my soul, — говорю наконец я и высвобождаюсь из куртки, которую в дальнейшем планирую сжечь. бросаю ее на диван. — в данном контексте подобные вопросы выглядят несколько неуместно.
он не отвечает ничего, только печально вздыхает и подбирает под себя ноги. я думаю о том, что хочу вымыть себя с хозяйственным мылом, проспаться и поесть. именно в этом порядке, и разбираться с этим внезапно возникшим дерьмом в этот список как-то не входит.
— послушай, — говорю я и подхожу к нему поближе, — не лезь в эту клоаку. поверь моему опыту. оно тебе нахрен не надо.
он снова вздыхает и отворачивается от меня в сторону.
пиздец, думаю я. приехали.
если вам интересно, то я виню во всем нетфликс.

где-то в районе пятидесятых, наверное, я иду по улице с руками в карманах, пасмурная погода, на работу, кажется, или какое-то еще дерьмо в этом духе. я замечаю его через улицу и резко останавливаюсь на месте. наблюдаю за ним, все так же держа руки в карманах, ежась от ползущего под воротник мерзкого тумана.
он открывает дверь машины для своей степфордской жены, на заднем сидении шестилетний мальчик лапает оконное стекло грязными руками. на нем — дешевый и серый костюм-двойка, дополнительные двадцать фунтов и преждевременное облысение. следы скучной, абсолютно ничем не примечательной жизни на лице. сбившийся в сторону галстук. я готова поклясться, что он работает банковским клерком и чинно сидит на проповеди каждое воскресенье.
трэвис ебаный макдауэлл, трагическая любовь моей бездарной жизни и косвенная причина моей бездарной смерти. восходящая звездочка мафии сиэтла. революционер духа, безбожник и вор, с которым мы клялись, что найдем друг друга в любой из возможных параллельных реальностей, предварительно хорошо объебавшись фенциклидином.
— да вы, блядь, надо мной издеваетесь, — говорю я вслух. он бросает на меня растревоженный и подозрительный взгляд, захлопывая за женой дверь машины.

трахается в этой жизни он еще более хуево, чем в предыдущей, и у меня уходит битый месяц на то, чтобы научить его, что такое фелляция и где находится клитор.
— ты не похожа ни на одну женщину, которую я встречал, — признается он мне, пока я равнодушно курю, пялясь во включенный телевизор, и укладывается головой на мои бедра. — ты — мой тайный грех. ты — моя одержимость.
я перевожу взгляд на его лысеющую голову и думаю о том, что склонность к бездарной патетике у некоторых не получается отбить даже смертью. у меня, по крайней мере, было оправдание — первые двадцать лет на этой планетке. наркота. все такое.
— ага, — говорю ему я. — передай пепельницу.
через еще один битый месяц он натужно сопит надо мной, старательно пытаясь попасть в меня своим членом, и где-то примерно сейчас его бараньи глаза загораются чем-то похожим на понимание. узнавание. знаете это выражение лица, когда кто-то на улице видит старого знакомого, и мозг еще не до конца успел это обработать, но лампочка уже загорелась? вот оно.
— бонни?.. — спрашивает он у меня, и я подавляю в себе желание резко спихнуть его с себя. вместо этого я щелкаю пальцами у него перед лицом. лампочка гаснет обратно.
— не останавливайся, — шиплю на него я. он послушно сопит, снова промахивается, я вздыхаю и переворачиваю его на спину.

честно говоря, я не знаю, с чего это началось. как эта идея вообще появилась в моей голове. возможно, она пришла туда во время одной из наших игр с асфиксией, когда я отпускала его шею ровно за секунду до того, как он потерял бы сознание. возможно, я просто хотела отомстить ему за два года бесполезной драмы. отцу, который меня бросил. хрен его знает. может, это просто сидело в моей голове изначально, еще до лост спрингс, до ада, калифорнии, сиэтла, до всего, как вирус в гибернации. в какой-то момент это просто стало. в какой-то момент я обнаружила, что замахиваюсь на него, — неплохим, кстати, дернутым из какого-то уже ушедшего под снос военторга, — ножом, и мне слишком лень или слишком похуй, чтобы останавливать себя.
в любом случае, я перерезаю ему горло, сидя на нем верхом, а бедный обмудок так и не успевает ничего понять. открытое артериальное кровотечение заляпывает мое лицо, волосы и шелковый лифчик за пятьдесят долларов, и я падаю рядом с ним на кровать, хрипло смеюсь и облизываю пальцы.
— ты еще тупее, чем я тебя помню, — доверительно сообщаю я все еще дрыгающемуся телу рядом со мной. — или это просто крах девичьих иллюзий?..
я лениво тыкаю его ножом еще пару раз, размышляя о том, что можно из этого замутить нихуевую инсталляцию, я ж хотела, мать его, стать художницей. вместо этого я сажусь рядом с кроватью, закуривая и размазывая красный по пачке, зажигалке, фильтру сигареты, и смотрю на розоватый рассвет в окне. в какой-то момент до меня совершенно ясно доходит, что мне же, блядь, за это ничего не будет. совершенно ничего не будет.
я выпишусь из мотеля в окровавленной одежде, и в мою сторону даже никто не посмотрит.
его труп вытащат из номера с тем же апломбом, с которым из супермаркета выбрасывают просроченные продукты.
нихуевые кровавые пятна на стенах горничная будет оттирать с тем же выражением лица, что и подсохшую рвоту на стенках унитаза.
а полиция не обратит ни секунды внимания на кровавые отпечатки моих пальцев на всех стеклянных поверхностях. если ее сюда вообще вызовут.
от этого осознания мне становится смешно до кашля и боли в животе. продышавшись, я снова оборачиваюсь на трэвиса или как там он говорил его звали.
— у убийства, — глубокомысленно изрекаю я, — есть своя сексуальная сторона.
я тушу окурок в остывающей лужице крови, поднимаюсь и смотрю на тело трэвиса тупым, тяжелым и размытым взглядом.
— не то, чтобы я тебя действительно ненавидела, — признаюсь я ему в итоге в конце концов. — просто надо же мне что-то ненавидеть.
дэнни встречает меня на пороге дома, скрестив руки на груди и опершись на косяк. его довольной сытой улыбкой можно осветить небольшую и полностью лишенную электричества африканскую страну. я окидываю его взглядом.
— тебе кто-то говорил, что ты ебаный желудок на ножках? — говорю я и отпихиваю его плечом.

я была медсестрой в конце девятнадцатого века, подавала скальпеля докторам-социопатам, а когда никто не видел, ставилась казенным морфием. я была стриптизершей в тридцатых годах, и я лично заразила триппером каждого из высокопоставленных и крайне благопристойных лиц города. я работала киномехаником и репортером в местной газете, я торговала пластинками и наркотиками, я умерла как минимум пятью видами насильственной смерти и поспособствовала определенному количеству. я носила юбки с кринолином, и туфли на кошачьем каблуке, и трапециевидные пальто цвета марсала, я даже втиснулась в рясу монашки на какой-то год или двадцать. я бросала курить и начинала снова, читала книги и бегала по утрам, я заводила любовников и разрушала их жизни, я прожила такое количество биографий, что у меня рябит в глазах, когда я пытаюсь их вспомнить. очень важный аспект бессмертия, о котором почему-то редко говорят — это невероятно, ебически скучное занятие.
а быть психопатом, по крайней мере, куда веселее, чем психотиком.
поставь в календаре еще один крестик.

— почему я? — спрашивает у меня дэнни в разгаре какой-то очередной из наших семейных (ха fucking ха) перебранок, и от неожиданности я проглатываю крайне саркастический комментарий относительно его привычек в еде. хороший комментарий, кстати. оплакивать его потерю я буду еще очень долго. — я ничего не хочу сказать, но я не пользуюсь большой популярностью в последнее время.
саркастичный комментарий на эту тему я тоже проглатываю. пожимаю плечами и барабаню пальцами по столешнице.
— аиша сказала, что ты в основном безвреден, — говорю я, и он выглядит оскорбленным. я думаю о том, что эту суку я бы тут тоже встретить не отказалась. — мне было поебать и я не разбиралась. так что я просто пошла с первым, что мне подсунули.
он выглядит так, как будто устроит еще одну драматичную сцену. ну, с этим я ничем помочь не могу.
— слушай, — говорю я, — я не то чтобы изучала демонологию годами и все такое. я была просто тупой девкой, которая вляпалась в большее дерьмо, чем было ей по силам. все. я не знаю, на что ты здесь рассчитывал.
— я просто думал, что я был для тебя особенным, — бубнит он в сторону, а я думаю о том, когда я, блядь, успела на это подписаться. я подхожу к нему ближе и неловко хлопаю его по плечу.
— предположительно, я пожалею об этом высказывании через три, две, одну, — говорю я самым мрачным тоном, на который способна, — но в конечном итоге ты это. того. стал.
он расплывается в широчайшей улыбке, в которой проглядывают все три ряда его зубов, а я задаюсь риторическим вопросом о том, каким образом моя жизнь укатилась в это.

— извините? — я слышу неуверенный голос и откладываю в сторону журнал. сет смотрит на меня из-за своих огромных очков с толстыми линзами и пододвигает в мою сторону стопку книжек. — мне вот эти вот, пожалуйста.
— конечно, — я очаровательно улыбаюсь и выписываю названия книг в его читательскую карточку. — кроме этой, — я стучу по корешку книги ногтем, на котором облупился баклажановый лак. — эту только в читательском зале.
— извините, — он окончательно смущается и тянет книгу на себя, — можно я ее тогда?..
я киваю, не отрываясь от заполнения карточки.
когда сет через два сидения и полку от меня открывает книгу под легкий хруст нетронутого корешка, он читает: УБЕЙ ИХ ВСЕХ.
сет тупо и непонимающе моргает, сдвигает на лоб очки, проводит рукой по глазам и смотрит снова. смотрит снова, но в этот раз не видит ничего.
я заканчиваю с его карточкой и откладываю ее в сторону от себя, возвращаясь к своему журналу. через пару месяцев я собираюсь умереть в школьной перестрелке. других планов на будущее у меня пока нет.
если вас интересует судьба моих человеческих частей, то они, скорее всего, уже давно отмерли за ненадобностью.
на следующее утро дэнни равняется со мной во время пробежки и томным, запыхавшимся голосом интересуется, как у меня идут дела. говорит, что меня давно не замечали в клубе. перечисляет список химических соединений, который, спасибо большое, я знаю уже наизусть.
— отвали, — говорю я, даже не разворачиваясь в его сторону. — я завязала.
не то, чтобы последние лет пятнадцать или триста я действительно имела это в виду, но должно же быть в моей жизни хоть какое-то чертово разнообразие.

ненавидеть людей — это легко, особенно если у тебя нет особого права на то, чтобы их любить. если все, что у тебя есть — это бездарно проебанная жизнь и вечная, непрекращающаяся смерть, в которой ты застрял, как муха в сиропе. в подсыхающей на поверхности стола разлитой газировке. если у тебя нет ничего, кроме времени, а время как таковое давно перестало иметь значение.
permanent jet lag.
если я и прошу о том, чтобы меня вернули обратно, я уже очень давно не делаю этого вслух.

дополнительная информация:
— конченый аудиофил, обладает огромной коллекцией кассет, пластинок и библиотекой айтюнс в как минимум десять терабайт. при всем этом музыка для аманды начинается в семидесятых. в основном не любит инструменталки, а классика бесит ее до трясучки.
— в книгах и статьях по ходу чтения обводит рандомные слова карандашом или ручкой.
— в своем жилье поддерживает практически идеальный порядок. на горы пыли ей плевать, а вот вещи всегда лежат исключительно на своих местах, посуда чистая, кровать заправляется ежедневно.
— обладает определенным градусом паранойи по поводу средств наружного наблюдения, если видит камеру, старается держаться подальше от поля ее обзора. терпеть не может, когда ее фотографируют, никогда не выкладывает свои фото в социальные сети.
— легкие компульсивные тенденции: в стрессовой или незнакомой ситуации начинает бормотать про себя вслух одно и то же слово или фразу много раз подряд и судорожно хвататься за рандомные находящиеся под рукой предметы. наблюдалось при жизни, после n лет жизни в аду уже банально не осталось того, что может ее выбить из равновесия.
— любительница старых, побитых жизнью и многократными стирками пальто, мартенсов и дорогого шелкового белья.
— редко снимает солнцезащитные очки даже в помещении.