сатин, кажется, вроде ещё жива, она вроде даже ещё поёт
здесь, где не тает лёд и никогда не цветёт трава.
сатин, кажется, совсем уже не смешно и хочется ей уж от страха совсем кричать, бедной,
сатин уже надоело молчать.
сатин, кажется, больше не тяжело — к существовать давно привыкла она.
и продолжает гордо терпеть одна.
сатин знает: ничто её не спасёт, воды затихли полвека назад, и — тишина.
ей поставили мат.
сатин продолжает на всё смотреть с высока. сузив глаза, ничего не видит она,
но продолжает во льду прожигать дыру,
сатин продолжает бить рукой по стеклу.
сатин не мечтает.
зачем? если далеко ей до мечты и до мира того давно.
сатин больше не верит ни в бога, ни в ту же мечту. где справедливость? есть ли она? да ну!

и сатин, кажется, вроде ещё жива, она вроде даже ещё поёт
здесь, где впервые растаял лёд и, наконец, расцвела трава — в памяти книги, что сотворила мир.

вот только сатин уже тысячу лет мертва.

у неё в руках цветные карандаши, а на столе — потёртый красный альбом. она с силой прижимает его к груди: боится потерять или что кто-то отнимет.
ей тут не комфортно: тут очень тихо, птицы поют слишком тоскливо, небо вечно ясное и голубое, а солнце заходит на закате. хотя откуда ей знать. она собирает цветы на лугу и пытается полюбить запах скошенной травы.
у неё в руках краски, а перед ней — мольберт. он для неё — нечто иррациональное и неправильное.
ей тут не нравится рассвет — она старается не вставать раньше обеда. голоса не покидают её.
у неё на руках ссадины и синяки. они, точно нарисованные, скоро проходят, и, кажется, будто их вовсе никогда и не было.
она всё чаще спотыкается и усердно старается встать. ей не хочется тепла: она любит дождь. ей хочется шторм, и чтобы — в самую глубь.
у неё трясутся руки. альбом разорван — она больше не прижимает его к груди. мольберт — на полу, а в её взгляде — безразличие. карандаши не подлежат ремонту, а из радужной палитры ярких красок — чёрный.
ей тут не комфортно: тут очень тихо, птицы поют слишком тоскливо, небо вечно ясное и голубое, а солнце заходит на закате. хотя откуда ей знать. она с каждой минутой приближается к точке сумасшествия.

она ненавидит рисовать.

она закрывает за собой дверь и больше всего на свете хочет просто побыть одна. она слушает тянущуюся тишину и изучающее рассматривает стены, и её, вроде, совсем не волнует, что одиночество — плохо, что одиночество должно пугать, что одиночество — не для неё. но у неё нет выбора.
её совсем не волнует — она закрывает глаза и терпеливо ждёт прихода такого желанного сна, чтобы просто отвлечься. её изнутри разрывает, но она просто отмахивается от надоедливых мыслей и терпеливо чего-то — чуда, наверное, — ждёт.
но чудо не происходит.

у неё глаза красные: она весь день проплакала, уткнувшись в подушку и рассказывая той о жизни. у неё всё прекрасно, но она упорно зациклилась на обратном и не хочет ничего слышать больше.
у неё глаза грустные, словно она брошенный щенок, и в них так много боли, что она вот-вот захлебнется, но сдерживается.
у неё в глазах бездна, чёрная и необъятная, слишком глубокая и пугающая, чтобы в ней задержаться. да и не хочется.
у неё в глазах океан, холодный, с айсбергами, во льдах, и только где-то позади — фоном — солнце.

у неё глаза серые.

у неё под ногами бездна из несказанных слов и отдельная полка неуверенности.
она максимально близка к миру.
она отдалена от реальности бескрайними километрами.
у неё каждый день, точно чёртов день сурка.
у неё прекрасная улыбка, и она добрая.
у неё в глазах черти, и про себя проклинает всех и каждого.
у неё нет времени, у неё есть целая вечность, чтобы стать кем-то, — никогда не воспользуется. она заблудилась в коридорах собственного сознания и не пытается отыскать дверь в состояние «нормально».
у неё есть целая вечность, чтобы стать кем-то.

она не умеет бороться.

у неё пыльный шкаф и тысячи заброшенных желаний на полках. и небо грязно-серого цвета. она не помнит зелёный, но явственно представляет красный на своих пальцах скоро когда-то и избегает зеркал. она чувствует что-то неладное с ними.
у неё на столе — чистый лист, смятый в очередном приступе. и никакого контроля. она наблюдает в окно и не выходит из дома третий месяц — она не хочет ей нельзя.
приступы случаются всё чаще, обратный отсчёт уже пошёл.

ей снятся кошмары, и она всё чаще не спит. у неё бессонница и навязчивое желание не вылезать из-под одеяла.
она просыпается в холодном поту и яростно сжимает сбившиеся простыни, делает глубокий вдох — пытается расставить всё по своим местам — и упирается взглядом куда-то в пустоту. темнота окружает её всегда.

она, кажется, не до конца понимает, где находится, но всегда различает что-то знакомое. что-то, что не может объяснить.
её лицо какое-то мрачно-бледное. и вообще она больше напоминает зверя, загнанного, застигнутого врасплох зверя, что отчаянно борется за своё место под яркими лучами и просто хочет немного тепла.
она кричит, и её крики слишком оглушительны. в них чересчур много боли — они пропитаны страхом и угнетающей тревогой за нечто особенное, чему, она уверена, не бывать.
ей всегда снится один и тот же сон. она всегда видит что-то скрытое. что-то непонятное другим.

она — одиночка, которой страшно, которая увязла в сотканном клубке из тусклых нитей, и для неё целого мира — много.
она всё чаще не различает реальность; ей снятся кошмары, но она всё ещё борется, сама не зная за что.
она — изгой. изгой для всех в этом мире. и ей ничего не остается, как бороться со своими демонами самой.

у неё, возможно, слегка надуманный мир с песочными замками и розовые очки в потайном ящике шкафа. ей по-прежнему верится в сказки, рыцарей и высшее благородство и кажется, что зебра равномерная, а, следовательно, за чёрной полосой всегда следует белая.
у неё жизнь похожа на статичное электричество, но менее яркая и, пожалуй, больше напоминает вечную стагнацию, которой ничего не предшествует.
у неё мечты в духе девочек-подростков после просмотров романтичных голливудских мелодрам, но обязательно со счастливым концом, хотя — далеко за двадцать и не раз обжигалась.
у неё, возможно, чересчур наивная фантазия, или она просто ещё не выросла.

в о з м о ж н о,

она искусно притворяется.

или же нет.

у неё — сутулые плечи, бесформенные свитера, миллионы рубашек из натурального cotton и никаких юбок. она не умеет — или не хочет — замечать середину, плывет по течению и ничего не ищет. слишком упрямая, наивная, не умеет думать — всегда делает.
у неё — убийственное спокойствие в глазах и какая-то шизофреническая отрешённость, абсолютное отсутствие реакции на внешние замечания по поводу изолированности, грубости и наплевательского отношения ко всему — она умеет сходить с ума и не знает, каково жить постоянностью.
у неё — двадцать шесть лет за спиной, но всё ещё нет четких планов, что в её голове трактуется как нежелание находиться в стабильном обществе тех, кто с таким энтузиазмом говорит о том, как и что должно быть. и то, что отец не хочет мириться с её выбором, — одна из причин верить, что выбор действительно её.
у неё — очередная смена имиджа (в этот раз в декабре, а последняя была аж в июле). она живет подработками и примеряет на себя звание «художница на исключительно своих условиях», чередует капучино с зелёным чаем и подумывает уехать на другой континент в поиске вдохновения.
у неё — понимание жизни на полке с руссо, булгаковым и платоном. она умеет подмечать мелочи, и интуиция у неё хорошо развитая и хорошо игнорируемая. она почти затворник, не боится одиночества и, кажется, готова отдать целую жизнь, чтобы просто не понимать.

у неё — сутулые плечи, отрешённость во взгляде, нет чётких планов, а ещё ей двадцать шесть лет, из которых живёт она никогда.